Перевод:
Юный граф де Ресто обожает свою мать, имеющая в мире репутацию марнотраткы. Именно это мешает родителям солидных семейств воспринимать графа как удачную партию для их дочерей. Дервиль, умный и порядочный человек, один из лучших адвокатов Парижа, своей историей хочет развеять сомнения виконтессы Гранлье относительно надежности материального положения де Ресто.
Цитата:
Дервиль помолчал несколько минут, затем начал свой рассказ:
— Эта история связана с романтическим приключением, единственной в моей жизни. Ну вот, вы и смеетесь, вам кажется смешным, что в стряпчего могут быть какие романы. Но мне было некогда двадцать пять лет, и к тому времени я уже много повидал в жизни. Расскажу сначала об одном человеке, который принимал участие в этой истории и которого вы не могли знать. Речь идет о ростовщика. Не знаю, сможете ли вы с моих слов представить себе лицо этого человека, который я, с разрешения Академии, назвал его «лунным ликом», так его желтоватое бледность напоминала цвет серебра, с которого облупилась позолота. Волосы у моего ростовщика было гладкое, аккуратно причесанные, с сединой пепельно-серого цвета. Черты лица, невозмутимого, как у Талейрана, казались отлитыми из бронзы. Глазки, желтые, которую куницы, были почти без ресниц и боялись света; но навес старого фуражки надежно защищал их от него. Острый нос, подовбаний на кончике оспой, напоминал буравчик, а губы были тонкие, как у алхимиков или старых карликов, изображенных на картинах Рембрандта и Метсю. Говорил он всегда тихим, мягким голосом и никогда не сердился. Угадать его возраст было невозможно: не мог понять, то ли он заранее постарел, сумел к наклонной возраста сохранить молодость. Все в его комнате, от зеленого сукна на письменном столе до коврика у кровати, было какое одинаковое, опрятный и потертое, как в холодной дома старой девки, который с утра до вечера только и делает, что натирает мебель. Зимой головешки в его камине всегда только тлели, погребенные под грудой пепла. От той минуты, когда он просыпался, и к вечерним приступов кашля его поступки были размеренные, словно движения маятника. Это был человек-автомат, которую каждое утро накручивали. Если коснуться мокрицы, которая ползет по бумаге, она моментально замрет; так же и этот человек внезапно замолкал во время разговора и ждал, пока проедет по улице экипаж, потому что не хотел напрягать голос. По примеру Фонтенеля он экономил жизненную энергию и подавлял в себе все человеческие чувства. И жизнь его текла так же бесшумно, как вот сыплется песок в старинных песочных часах. Иногда его жертвы возмущались, кричали в исступлении — и вдруг наступала мертвая тишина, словно в кухне, когда там режут утку. К вечеру человек-вексель превращалась в обычного человека, а слиток металла в его груди становился человеческим сердцем. Когда он бывал доволен тем, как прошел день, то потирал себе руки, а из глубоких морщин, которые украшали его лицо, казалось, курился дымок веселости; право, трудно описать иначе немую игру его лицевых мышц — Очевидно, она выражала те же чувства, что и бесшумный смех Кожаного Чулки. Даже в минуты своего торжества говорил он односложно и всем своим видом выражал несогласие. Этакого соседа послала мне судьба, когда я жил на улице Гре, а был я тогда только младшим служащим адвокатской конторы и студентом права на третьем курсе. Около того мрачного, полого доме нет двора, все окна выходят на улицу, а расположение комнат напоминает расположение монастырских келий: все они одинаковые величины, каждая имеет одни двери, которые выходят в длинный коридор, тускло освещенный маленькими окошками. Когда этот дом действительно принадлежал к монастырских зданий. В такой мрачной дома жизнерадостность какого светского повесы, сынка аристократической семьи угасала даже раньше, чем он заходил к моему соседу. Дом и его житель подходили друг к другу — вот как скала и наклеенная на нее устрица. Единственным человеком, с которым старик, как говорится, поддерживал отношения, был я, он приходил ко мне попросить огонька, принимал почитать книжку или газету, а вечером позволял мне заходить к его келье, и мы разговаривали, когда он был в хорошем настроении. Эти проявления доверия были плодом четырехлетнего соседства и моего расчетливой поведения, поскольку из-за нехватки денег мой образ жизни весьма похож на образ жизни этого старика. Имел ли он родственников, друзей? Богатый он был или бедный? Никто не смог бы ответить на эти вопросы. Я никогда не видел денег у него в руках. Его состояние, видимо, хранилось где-то в подвалах банка. Он сам взыскивал долги по векселям и бегал по всему Парижу на худощавых, как у оленя, ногах. Через свою осмотрительность он однажды даже пострадал. Случайно у него было золото и каким образом двойной наполеондор выскользнул из его жилетного кармана. Жилец, который спускался по старому лестнице, поднял монету и протянул ему.
«Это не моя, — воскликнул он, замахав руками — Золото? У меня? Но если бы я был богат, разве стал бы так, как я живу?»
Утром он сам варил себе кофе на железной печке, стоявшей в закопченном углу камина; обед ему приносили из харчевни. Старая привратница приходила в назначенное время убирать его комнату. С странной прихоти судьбы, который Стерн назвал бы выше приговором, старого звали Гобсек1. Когда я впоследствии занялся его делами, то узнал, что в то время, как мы познакомились, ему было почти семьдесят шесть лет. Родился он этак в 1740-м, в пригороде Антверпена, мать у него была еврейка, а отец голландец по имени Жан Эстер ван Гобсек. Вы, наверное, помните, как весь Париж говорил об убийстве женщины, прозванной Прекрасной голландкой? Когда случайно я вспомнил об этом в разговоре со своим тогдашним соседом, он сказал мне, не обнаружив ни малейшего интереса или удивления: «Это моя двоюродная внучка».
Только эти слова и вырвала у него смерть его единственной наследницы, внучки его сестры. На судебном процессе я узнал, что Прекрасную Голландку звали Сара ван Гобсек. Я спросил у старика, какими странными обстоятельствами можно объяснить то, что Сестринское внука носила его фамилию.
«В нашем роду женщины никогда не выходили замуж», — улыбнувшись, ответил он.
Этот странный человек ни разу не пожелал увидеть хоть одного человека из четырех женских поколений, составлявших его родню. Он ненавидел своих наследников, и мысль, что кто-то может завладеть его богатством, даже после его смерти, была для него невыносимой. Уже в десять лет мать пристроила его юнгой на корабль, и он отплыл в голландских владений в Ост-Индии, где и странствовал в течение двадцати лет. Он перепробовал все средства, чтобы получить богатство и даже пытался найти знаменитый клад — золото, которое дикари закопали где вроде вблизи Буэнос-Айреса. Он участвовал ли не во всех событиях войны за независимость Соединенных Штатов Америки Однако вспоминал он о своей жизни в Ост-Индии или в Америке только в разговорах со мной, и то очень редко, причем каждый раз в таких случаях, казалось, корил себя за несдержанность . Если человечность, общение с ближними считать религией, то Гобсек в этом плане был убежденным атеистом.
Перевод:
то Дервиль завел с Гобсеком разговор, в котором ростовщик вывел свое жизненное кредо.
Цитата:
«А кому жизнь может принести столько радости, как мне? — сказал он, и глаза его вспыхнули .- Вы молодой, кровь у вас бурлит, вы смотрите на пламя в камине и видите женские лица, а я там вижу одно угля. Вы всему верите, а я не верю ничему … Что ж, радуйтесь иллюзиями, если можете, а я сейчас подведу итог человеческой жизни ли путешествуете вы миром, никогда не расстаетесь с женой, с годами жизнь для вас неизбежно превращается в привычку к определенным условиям существования, и тогда счастье находит тот, кто умеет применить свои способности в любых обстоятельствах, кроме этих двух правил, все остальное заблуждение. Мои взгляды менялись, как и у всех людей, мне приходилось менять их в зависимости от географической широты. В Азии наказывают за то, чем восхищаются в Европе. То, что в Париже считают пороком, за Азорские острова становится необходимостью. На свете нет ничего постоянного. Существуют лишь условности — свои для каждого климата Для того, кто должен приспосабливаться к разным общественным мерок, всякие ваши убеждения и правила морали — пустые слова. неподвижно лишь одно чувство, которым нас наделила природа — инстинкт самосохранения. В обществах европейской цивилизации этот инстинкт называют личным интересом Если доживете до моего возраста, вы поймете: из всех земных благ следует добиваться только … золота. В золоте сосредоточены все силы человечества … Я много путешествовал, видел, что везде есть равнины или горы. Равнины знуджують, горы утомляют — поэтому важно, где именно жить … Ну а насчет обычаев, то люди везде одинаковы: везде идет борьба между бедными и богатыми, везде она неизбежна. Так лучше самому эксплуатировать, чем позволять, чтобы эксплуатировали тебя … Везде люди мускулистые работают, а люди худосочные мучаются. Да и наслаждения повсюду одинаковы, и везде они истощают силы . Самые прочные из всех наслаждений — тщеславие. Тщеславие — это наше «я», а удовлетворить ее можно только золотом. Потоком золота! Чтобы осуществить свои прихоти, мы нуждаемся времени, средств и усилий. Так вот, в золоте все это есть в зародыше, и оно все дает в жизни, только сумасшедшие или больные могут находить счастье в том, чтобы тратить вечера за игрой в карты в надежде выиграть несколько су … Только дураки могут тратить время на пустые размышления о том, какая там дама улеглась на диван сама или в приятном обществе и чего в ней больше — крови или лимфы, темперамента или добродетели Только простаки могут верить, будто они приносят пользу ближнему, создавая принципы политики, чтобы управлять событиями, которых никогда не предусмотришь. Только болван приятно болтать об актерах и повторять их остроты, ежедневно прогуливаться, кружась, словно звери в клетке, разве что на несколько более широком пространстве; одеваться ради других, задавать пиры ради других, похваляться лошадью или экипажем, который удалось купить на три дня раньше, чем соседу. Вот жизнь ваших парижан, вся оно укладывается в несколько фраз, не так ли? А теперь посмотрим на жизнь с той возвышенности, на которую им никогда не подняться. Счастье или в сильных эмоциях, которые подтачивают нашу жизнь, или размеренные занятия, которые превращают его в нечто вроде замечательно настроенного английского механизма. Выше этого счастья стоит так называемая благородная любознательность, стремление раскрыть тайны природы и научиться влиять на ее явления. Вот вам в двух словах искусство и наука, страсть и спокойствие … Вы согласны? Так вот, все человеческие страсти, разгоревшиеся столкновениями интересов в вашем нынешнем обществе, проходят передо мной, и я устраиваю им характеристики, а сам живу спокойно, т.е. вашу научную любознательность, своеобразную борьбу, в которой человек всегда терпит поражение, я заменяю изучением всех тайных пружин, которые движут человечеством … Словом, я владею миром, не утомляя себя, а мир не имеет надо мной никакой власти.
Вот я расскажу вам о двух событиях, произошедших сегодня утром, — продолжал он после короткого молчания, — и вы поймете, в чем моя отрада «.
Он встал, закрыл дверь на засов, порывистым движением — вплоть заскрипели кольца — запахнул занавеску из вышитых на ней старинным узором и снова сел в кресло.
«Сегодня утром, — сказал он, — я должен подать на оплату только два векселя, я их получил вчера по своим операциям, а это для меня чистая прибыль, ведь, кроме дисконта, я начисляю еще сорок су на извозчика, которого никогда не нанимаю. И разве не забавно, что за каких-то шесть франков я бегу пешком через весь Париж? И это я — человек, никому не подвластная, человек, который платит всего семь франков! Первый вексель, стоимостью в тысячу франков, дисконтував у меня один молодой, красавец рисованный и щеголь: у него жилеты с блестками, у него и лорнет, и тильбюри, и английский лошадь, и все такое прочее … А выдало вексель одна из самых красивых парижанок, жена богатого помещика и еще графа Почему эта графиня подписала долговое обязательство, юридически недействительно, но практически полностью надежное, ибо эти жалкие дамочки так боятся скандала, связанного с опротестованием векселя, что готовы расплатиться собственной персоной, если не могут заплатить деньгами … Мне захотелось раскрыть тайную цену этого векселя. Что за этим кроется: глупость, опрометчивость, любовь или сострадание? Второй вексель на такую же сумму, подписанный Фанни Мальво дисконтував у меня торговец холстом, чье предприятие, вероятно, на грани краха, ибо ни один человек, имеет хоть маленький кредит в банке, никогда не придет к моей лавочки: первый же ее шаг от двери до моего письменного стола означает отчаяние, неминуемое банкротство и тщетные попытки получить заем в другом месте … Так вот мне приходится иметь дело только с затравленными оленями, по которым гонится стая кредиторов. Графиня живет на улице Гельдерський, а Фанни Мальва — на улице Монмартр Сколько предположений делал, исходя сегодня утром из дома! Если эти женщины нечем заплатить, они, конечно, примут меня ласковей, чем отца родного, а как графиня кривлятиметься, которую ломать комедию через эту тысячу франков! приветливо так на меня посмотрит, заговорит нежным голоском, каким воркуют с красавцем, на чье имя выдан вексель, будешь задабривать меня ласковыми словами, может, даже умолять, а я … »
Здесь старый посмотрел на меня — в его взгляде была холодная невозмутимость.
«А я неумолим, — сказал он .- Я прихожу как призрак мести, как укор совести … Ну, ладно. Оставим догадки. Прихожу.
«Графиня еще в постели», — заявляет мне горничная.
«А когда ее можно видеть?»
«Не раньше полудня».
«Она больна?
«Нет, сударь, но она вернулась с бала в три утра».
«Меня зовут Гобсек Доложите, что приходил Гобсек. полдень я еще наведаюсь».
И я пошел, оставив грязные следы на ковре, постеленном на лестнице. Я люблю пачкать подошвами сапог ковры в домах богачей — не из мелкого самолюбия, а чтобы дать им почувствовать когтистую лапу неотвратимости. Прихожу на улицу Монмартр, нахожу невзрачный дом, толкаю старую калитку в воротах и вижу мрачный двор, куда никогда не заглядывает солнце. В каморке привратницы темно, окошко похоже на засаленный рукав заношенного пальто — жирное, грязное, потрескавшееся.
«мадемуазель Фанни Мальво?
«Она вышла, но если вы принесли для оплаты вексель, то она оставила для вас деньги».
«Я зайду еще», — отвечаю.
Когда я узнал, что деньги оставлены придвернице, мне захотелось посмотреть на должницы, я почему-то представлял ее себе хорошенькой девочкой. Утро я провел на бульваре, рассматривал гравюры в витринах магазинов. Но ровно в полдень я уже был в гостиной, перед спальней графини.
«Госпожа только позвонила мне, — сказала горничная .- Вряд ли она вас примет».
«Я подожду, — ответил я и сел в кресло. Открывается жалюзи, прибегает горничная — Вас приглашают, сударь».
С сладенького голоса служанки я понял, что заплатить хозяйка нечем. Зато какую красавицу я там увидел! В спешке она только накинула на голые плечи кашемировую шаль и куталась в нее так умело, что во шалью легко угадывались формы ее прекрасное тела. На ней был пеньюар, отделанный белоснежным рюшем — значит, не менее двух тысяч франков в год здесь тратили только на прачку, ведь не каждый возьмется за стирку такой тонкого белья. Голова у графини была небрежно связана, как в креолки, яркой шелковой косынкой, из-под которой выбивались пышные черные кудри. Раскрыта скомканный постель свидетельствовала о тревожном сне. Художник дорого бы дал, чтобы побыть хоть несколько минут в такой спальне. От складок завесы веер сладкой негой, мята подушка на голубой пуховой перине, четко выделялась на лазурном фоне белоснежной кружевом, казалось, еще сохраняла отпечаток совершенных форм, возбуждали воображение. На медвежьей шкуре, разостланной под львами, вырезанными на кровати из красного дерева, белели атласные туфельки, которые женщина небрежное сбросила там, вернувшись усталая с бала. Со спинки стула свисала помятая платье, касаясь рукавами пола. Чулки, которые сдуло бы легким дуновением ветерка, обвились вокруг ножки кресла. Белые подвязки, казалось, реяли над диванчиком. На полочке камина переливалось всеми цветами напиврозкрите ценное веер. Ящики комода остались выдвинутыми. По всей комнате были разбросаны цветы, бриллианты, перчатки, букет, пояс. Я вдыхал тонкие ароматы духов. Всюду были роскошь и беспорядок, красота, лишенная гармонии. Но уже нищета, притаившуюся под всей этой роскошью, поднимала голову и угрожали этой даме или ее возлюбленному, показывая свои острые зубы. Утомленное лицо графини подходило к ее спальне, усеянной останками вчерашнего торжества. Несмотря на разбросанные повсюду одежки и украшения, я почувствовал жалость, и это вчера они составляли ее убор, и кто любовался ими. Эти признаки любви, отравленного раскаянием, признаки роскоши, суеты и легкомысленного жизни свидетельствовали о танталовые усилия поймать мимолетное наслаждение. Красные пятна на лице молодой женщины свидетельствовали о нежности ее кожи; но черты ее лица словно застыли, темные пятна под глазами обозначались резче, чем обычно. И все же в ней бурлила природная энергия, и все эти следы безрассудного жизнь не портили ее красоты. Глаза у нее искрились. Она была похожа на одну из Иродиада кисти Леонардо да Винчи (ведь я когда перепродавал картины), от нее веяло жизнью и силой. Ни в линиях ее состояния, ни в чертах лица не было ничего жалкого, она внушала любовь, а сама казалась сильнее, чем любовь. Она понравилась мне. Давно уже мое сердце так не билось. Итак, я уже получил плату! Разве не отдал бы тысячу франков за то, чтобы пережить чувства, которые напомнили бы мне дни молодости?
Перевод:
Боясь раскрытия расточительства перед своим мужем, графиня отдает Гобсеку бриллиант.
Цитата:
«Возьмите и идите отсюда», — сказала она.
В обмен на бриллиант я отдал вексель и, поклонившись, вышел. Бриллиант я оценил не менее чем в тысячу двести франков. Во дворе я увидел целая толпа челяди — одни чистили себе ливреи, вторые — ваксувалы сапоги, третьи — мыли роскошные кареты. «Вот что приводит этих людей ко мне, — подумал я .- Вот что заставляет их в приличный способ красть миллионы, продавать свою родину Чтобы не Вокзал по грязи пешком, большой пан или тот, кто его копирует, готов с головой окунуться в другую грязь «. В эту минуту ворота распахнулись и пропустили экипаж молодого человека, который дисконтував у меня вексель.
И на его лице я прочитал все будущее графини. Этот белокурый красавец, этот холодный, бездушный игрок и сам разорится и разорит графиню, разорит ее мужа, разорит детей, промотав их наследство, да и во многих других салонах учинит разгром страшнее, чем артиллерийская батарея в неприятельских войсках.
Потом я отправился на улицу Монмартр, к Фанни Мальво. Узкими крутыми лестницами я поднялся на шестой этаж, и меня впустили в квартирку из двух комнат, где все сверкало чистотой, как новая монета. Я не заметил никакой пылинки на мебели в первой комнате, где меня приняла мадемуазель Фанни, молоденькая девушка, одетая просто, но с изысканностью парижанки: у нее была грациозная головка, свежее личико и приветливый взгляд; красиво зачесанные каштановые волосы, спускаясь двумя полукружиями и прикрывая виски; придавало какого изящного выражения ее голубым глазам, чистым, как кристалл. Солнце, пробиваясь сквозь занавески на окнах, озаряло мягким свечением весь ее скромный вид. Повсюду лежали кипы раскроенного полотна, и я понял, чем зарабатывает она себе на жизнь — Фанни была швеей. Она стояла передо мной, словно дух одиночества. Я подал ей вексель и сказал, что утром не застал ее дома.
«Но я оставила деньги в привратницы», — сказала она. Я притворился, что ослышался. «Вы, наверное, рано выходите из дома!» «Вообще я редко выхожу, но когда ты всю ночь работаешь, иногда хочется утром искупаться».
Я посмотрел на нее и с первого взгляда разгадал ее. Эту девушку нужды заставляли трудиться, не разгибая спины. Видимо, она происходила из честной крестьянской семьи, потому что у нее еще было заметно мелкое веснушки, присущее сельским девушкам. От нее веяло глубокой порядочностью, настоящей добродетелью. Я имел такое ощущение, будто оказался в атмосфере искренности, душевной чистоты, и мне даже дышать стало легче. Бедное, невинное девчонка! Она и в Бога, наверное, верила: над ее простой деревянной кушеткой висело распятие, украшенное двумя веточками самшита. Я почти умилился. У меня даже возникло желание одолжить ей денег всего лишь из двенадцати процентов, чтобы помочь ей купить какое-нибудь прибыльное дело. «Э, нет, — сказал я себе .- У нее, наверное, есть двоюродный брат, который заставит ее ставить подпись на векселях и обчистит бедняжку». Поэтому я ушел, кляня себя за неуместную великодушие, потому что не раз имел возможность убедиться в том, что хотя самому благодетелю доброе дело времени и не наносит вреда, оно всегда губит того, кому оказанных услуг. Когда вы вошли, я как раз подумал о Фанни Мальва — вот с кого вышла бы хорошая жена и мать. Я сопоставлял ее жизни, честное и одинокое, с жизнью графини, которая, начав подписывать векселя, неизбежно скатится на самое дно позора «.
На мгновение он замолчал и задумался, а я тем временем разглядывал его.
«Так вот и скажите, — вдруг сказал он, — разве плохие у меня развлечения! Разве не интересно заглянуть в самые потаенные уголки человеческого сердца! Разве не интересно разгадать чужую жизнь и увидеть его изнутри, без всяких украшений? Каких только картин не насмотришься! Здесь и безобразные язвы, и безутешное горе, и любовные страсти, и нищета, которые толкают в воды Сены, и утешения новолуния, ведущие прямо на эшафот, и смех отчаяния, и пышные торжества Сегодня видишь трагедию: честный отец семьи покончил с собой, потому что не мог прокормить детей. Завтра смотришь комедию: молодой повеса разыгрывает перед тобой сцену влещування Диманша должником — в современном варианте. Вы, конечно, читали о знаменитой красноречие новоявленных проповедников конца прошлого столетия. Иногда тратил время — ходил их послушать, и в чем они влияли на мои взгляды, но на мое поведение никогда, как выразился не помню кто … Так вот, все эти ваши прославленные говоруны, всякие Мирабо, Верньйо и другие — жалкие заики, если сравнить их с моими повседневными ораторами. Какая влюбленная девушка, старый купец, стоящий на пороге краха, мать, которая пытается скрыть скрыть проступок сына, художник без куска хлеба, вельможа, который попал в немилость и гляди, из-вот потеряет все, чего удалось ему достичь за долгие годы усилий — все эти люди поражают меня силой своего слова. Замечательные актеры — и играют они для меня одного! Но обмануть меня им никогда не удается. У меня взгляд как у Господа Бога, я заглядываю в души. От моего пристального глаза ничто не скроется. А разве могут отказать в чем том, в чьих руках мешок с золотом? Я достаточно богат, чтобы покупать человеческую совесть, чтобы управлять министрами через тех, кто имеет на них влияние, начиная от секретарей и кончая полюбовницами Разве это не власть, разве не могущество? Я мог бы, если бы захотел, владеть самыми женщинами и покупать чьи угодно ласки … Разве Это не утешение! А власть и наслаждение не представляют собою основы нашего нового общественного строя? Таких, как я, в Париже наберется десяток Мы — повелители ваших судеб, молчаливые, никому не известны … Что такое жизнь? Машина, которую приводят в движение деньги. Знайте, что средства всегда сливаются с последствиями, невозможно отделить душу от чувств, дух и материю. Золото — вот душа вашего нынешнего общества … Вот здесь, — продолжал он, показывая мне свою холодную комнату с голыми стенами, — страстный любовник, где-нибудь вскипит от невинного намека и вызовет на дуэль за одно слово, вот тут он умоляет меня как Бога, прижимая к груди руки . Проливая слезы ярости или отчаяния, умоляет меня и найпихатиший купец, и найсамовпевнениша красавица, и найгордовитиший военный; Здесь унижаются и знаменитый художник, и писатель, чье имя будет жить в памяти многих поколений … А вот здесь, — добавил он, постучав себя по лбу, — у меня весы, на которых решаются наследства и корыстные интересы всего Парижа. Ну, теперь вы поняли, — сказал он, обратив ко мне бледное, словно вылито из серебра, лицо, — какие страсти и наслаждения прячутся за этой застывшей маской, так часто удивляла вас своей недвижимостью?
Я вернулся к себе прочь потрясен. Этот старичок вырос в моих глазах, превратился в фантастического идола, в олицетворение власти золота. И жизнь, и люди внушали мне в ту минуту ужас. «Неужели все сводится к деньгам? — Спрашивал я себя. Помню, я долго не мог заснуть: Мне мерещились груды золота. Смущал меня и образ прекрасной графини. К своему стыду, признаюсь, что она полностью заслонила собой образ простого и чистого существа, обреченного на неизвестность и тяжелый труд. Но на следующее утро, в туманном мареве пробуждения, передо мной во всей своей красе предстала кроткая Фанни, и я уже думал только о ней.
Перевод:
Из рассказа Дервиль читатель узнает об истории жизни самого адвоката: он получил степень лиценциата права и вступил в коллегию адвокатов. Старый скряга с доверием относится к профессиональным навыкам Дервиль, часто советуется с ним. Поработав в конторе стряпчего 3 года, Дервиль получает повышение, переезжает на другую квартиру и считает, что больше никогда не встретится с Гобсеком. Но через неделю Гобсек посетил Дервиль по делам. Еще через два года Дервиль купил контору. Деньги под 15% годовых, как из хорошего знакомого, дал ему Гобсек. Скидка Гобсека для Дервиль — своеобразное свидетельство об особом отношении ростовщика к адвокату.
Фанни Мальво которую искренне полюбил Дервиль, стала его женой. Дядя Фанни оставил им в наследство 70 тысяч франков, которые помогли Дервилю полностью рассчитаться с Гобсеком.
На одной из холостяцких пирушек денди и мот Максим де Трай уговаривает Дервиль познакомить с Гобсеком, который может дать в долг большую сумму, чтобы спасти от краха одну из дочерей клиента Дервиль.
Максим де Трай заверил Дервиль, что женщина богатая и за несколько лет экономного жизнь сможет вернуть долг Гобсеку.
Цитата:
Когда мы приехали на улицу Гре, светский лев начал оглядываться вокруг с такой напряженной тревогой, что я крайне удивился. Его лицо то бледнело, то краснело, то даже становилось желтым, а когда он увидел дверь дома Гобсека, на лбу у него заблестели капельки пота. В тот миг, когда мы выскочили из кабриолета, в улицу Гре завернул фиакр. Своим ястребиным взглядом светский щеголь заметил в глубине того экипажа женскую фигуру, и на его лице промелькнула выражение почти дикой радости. Он позвал уличного мальчишки и попросил его подержать лошадь. Мы поднялись к старому ростовщика.
«Господин Гобсек, — сказал я, — рекомендую вам одного из своих лучших друзей (» Остерегайтесь его, как черта «, — прошептал я на ухо старику) .- Надеюсь, что по моей просьбе вы вернете ему свою приверженность (за высокие проценты, конечно) и освободите его из затруднения (если вам это выгодно).
Господин де Трай поклонился ростовщику, сел и, готовясь выслушать его, убрал льстиво-грациозной позы царедворца, что очаровала бы кого угодно; но мой Гобсек и дальше сидел в кресле у камина неподвижно, невозмутимый и Похож на статую Вольтера в перистиль театра Французской комедии, освещенную вечерними огнями. В знак приветствия он только приподнял над головой изношенного фуражки, открыв полоску желтого, как старый мрамор, черепа, которая довершила его сходство со статуей.
Перевод:
Новолуние пообещал достаточное залог под сумму займа в Гобсека и вышел.
Цитата:
«О сын мой, — воскликнул Гобсек, поднявшись и схватив меня за руки .- Если залог у него действительно ценная, ты мне спас жизнь! Ведь я чуть не умер.
В радости старика было нечто жуткое. Впервые он так веселился при мне, и хоть очень короткой была мгновение торжества, она никогда не сотрется из моей памяти.
«Сделайте мне милость и останьтесь здесь, — попросил он .- Хотя при мне пистолеты, и я уверен, что не промахнусь, ведь мне приходилось и на тигра охотиться, и биться насмерть в абордажные схватке, я все же опасаюсь этого элегантного мерзавца «.
Он сел в кресло за стол. Лицо его снова стало бледным и спокойным.
«Да, да, — отозвался он, повернувшись ко мне .- Сейчас вы, несомненно, увидите красавицу, о которой я вам уже когда рассказывал, я слышу в коридоре ходу дамы-аристократки».
Действительно, молодой щеголь вошел, ведя под руку даму, в которой я сразу узнал одну из дочерей старика Горио, а с рассказа Гобсека — ту самую графиню, в чьей спальне он когда побывал. Графиня сначала меня не заметила, потому что я стоял в нише окна и отвернулся к окну. Оказавшись в мрачной и сырой комнате ростовщика, она сбросила на Максима недоверчивый взгляд. Она была так хороша, что я пожалел ее, несмотря на их грехи. Вероятно, жестокая мука терзала ей сердце, благородные и гордые черты зсудомлював плохо скрытое боль. Молодой франт стал ее злым гением. Я удивился проницательности Гобсека, который уже четыре года назад предсказал будущее этих двух людей, когда ему попал в руки их первый вексель. «Видимо, этот демон с ангельским лицом, — подумал я, — властвует над ней, пользуясь всех ее слабостей: гордыни, ревности, стремление к утехам, к светской суеты».
«Сударь, можно получить полную стоимость вот за эти бриллианты, однако оставив за соьбою право потом выкупить их?» — Спросила графиня дрожащим голосом, подавая Гобсеком ящик.
«Можно, сударыня», — вмешался я в разговор, исходя из своего убежища.
Она повернулась в мою сторону, сразу меня узнала, вздрогнула и бросила на меня взгляд, который на всех языках означает: «Не показывайте мне».
«юридическом языке такая сделка называется» продажа с правом последующего выкупа «, и заключается она в передаче движимого или недвижимого имущества на время, по окончании которого можно вернуть свою собственность, заплатив покупателю оговоренную сумму».
Графиня вздохнула с облегчением. Граф Максим нахмурился, боясь, что при этом условии ростовщик даст меньше, ведь стоимость бриллиантов неустойчива. Гобсек схватил лупу и принялся молча разглядывать, что там лежало в ящике. Даже если я проживу сто лет, я не забуду той картины. Его бледное лицо зарумянилось, глаза, в которых отражался блеск бриллиантов, будто вспыхнули потусторонним огнем. Он поднялся, подошел к окну, поднял бриллианты в свою беззубого рта, словно хотел их поглотить. Поднося к глазам то браслеты, то серьги с подвесками, то бусы, то диадемы, он бормотал что-то непонятное и рассматривал их на свету, чтобы определить оттенок, чистоту воды и грани бриллианта. Он доставал драгоценности из шкатулки, клал их туда, опять извлек и обращал у себя перед глазами, чтобы они заиграли всеми своими огнями, похожий в настоящее время более на ребенка, чем на старика, а собственно, и на ребенка, и на деда одновременно .
«Великолепные бриллианты! До революции такие стоили бы триста тысяч. Которой они чистой воды! Бесспорно, из Индии — с Голконды или Вишапура, но разве вы знаете им цену? Нет, нет, во всем Парижу. Один Гобсек может их оценить По Империи, чтобы изготовить эти украшения на заказ, потребовали бы не менее двухсот тысяч, — он сердито махнул рукой и продолжал: — А сейчас бриллианты с каждым днем падают в цене. После заключения мира Бразилия завалила ими рынок, хотя они и не такие прозрачные, как индийские, но и женщины носят теперь бриллианты только на придворных балах Вы, сударыня, бываете при дворе? — сердито бросая эти слова, он с несказанной радостью смотрел камешки по порядку. — Вот этот без всякого изъяна, — бормотал он .- А на этом точка. А тут трещинка. А этот безупречный «.
Его бледное лицо было все освещено, переливающимися блеском драгоценных камней, и мне вспомнились старые зеленые зеркала в провинциальных гостиницах, тусклое стекло которых ничего не отражает и наглецов, что решится посмотреть в них, показывает лицо человека, который умирает от апоплексического удара.
«Ну, как?» — Спросил граф, хлопнув Гобсека по плечу.
Старый малыш вздрогнул, Он оторвался от любимых игрушек, положил их на стол, сел в кресло и снова превратился в ростовщика — твердого, невозмутимого и холодного, как мраморный столб. «Сколько вам нужно?» «Сто тысяч франков. На три года», — ответил граф. «Можно», — сказал Гобсек, открыв ящик из красного дерева и получив оттуда свою дорогую драгоценность — безупречно точные весы.
Он взвесил бриллианты, определяя на глаз (бог знает как!) вес оправы. Во время этой операции лицо ростовщика выражало то радость, то невозмутимость. Я заметил, что графиня словно оцепенела, погрузившись в размышления. Может, наконец она поняла, в какую пропасть скатилась? Может, в душе этой женщины еще осталась крошка совести? И надо только приложить одно усилие, протянуть сочувственную руку, чтобы спасти ее? Поэтому я попытался подать ей руку: «Эти бриллианты принадлежат вам, сударыня?» — Направления спросил я.
«Да, сударь», — ответила она, бросив на меня высокомерно взгляд.
«Составляйте соглашение о продаже с правом выкупа, болтун», — сказал Гобсек и, встав из-за стола, указал мне на кресло.
«Вы, сударыня, конечно, имеете мужа?» — Задал я второй вопрос.
Графиня едва наклонила голову. «Я отказываюсь составлять договор!» — Воскликнул я. «Почему?» — Спросил Гобсек. «Как почему? — Возмутился я и, отведя старика к нише окна, сказал ему вполголоса: — Замужняя женщина во всем зависит от мужчины, соглашение признают недействительной, а вам не удастся сослаться на свое незнание в связи с наличием текста соглашения. Поэтому вам придется вернуть владельцу бриллианты, преданные вам в залог, ведь в соглашении будет указан их вес, стоимость и грань «.
Гобсек прервал меня кивком головы и повернулся к двум преступников.
«Он прав, — сказал он .- Условия меняются, я даю восемьдесят тысяч наличными, а вы оставляете мне бриллианты, — добавил он глухим и тоненьким голоском .- При сделках на движимое имущество собственность лучше любой либо бумаг «.
«Но …» — Отозвался был де Трай.
«Или соглашайтесь, или забирайте обратно, — сказал Гобсек, возвращая шкатулку графини .- Я и так иду на риск».
«Вам было бы лучше броситься в ноги вашему мужу», — прошептал я графини на ухо.
Ростовщик, бесспорно, понял из моих губ, я сказал, и сбросил на меня холодный взгляд.
Молодой щеголь побледнел как смерть. Графиня явно колебалась. Граф подошел к ней и, хотя он говорил шепотом, я расслышал слова: «Прощай, дорогая Анастази, будь счастлива! А я … завтра я уже освобожусь от всех тревог».
«Я принимаю ваши условия, сударь! — Воскликнула молодая женщина, обращаясь к Гобсека.
«Вот и хорошо, — ответил старик .- Нелегко же вас уговорить, красотки, — он подписал банковский чек на пятьдесят тысяч и подал его графини .- А вдобавок к этому, — сказал он с улыбкой , что весьма напоминала вольтеровское, — яв счет платежной суммы дам вам на тридцать тысяч векселей, надежность которых вы не станете отрицать, это то самое, если бы я изложил вам эту сумму золотом. Граф де Трай только что заявил мне: «Мои векселя будут оплачены «, — добавил Гобсек, подавая графине векселя с подписью графа де Трая, которые накануне опротестовал кто-то из Гобсекових приятелей и которые, видимо, достались ему за бесценок.
Молодой щеголь зарычал — и в том рычание отчетливо послышались слова: «Старый подлец!»
Папаша Гобсек и бровью не шевельнул. Он достал из картонной коробки два пистолета и холодно сказал:
«Первый выстрел мой — по праву оскорбленной стороны».
«Максим, вы должны извиниться перед господином Гобсеком! — Тихо вскрикнула графиня, вся дрожала.
«Я не собирался вас обидеть», — пролепетал граф.
«Я это знаю, — спокойно ответил Гобсек .- В ваши намерения входило только не заплатить по векселям».
Графиня встала, поклонилась и выбежала, видимо, охваченная ужасом. Ну де Траю пришлось выйти за ней, но на прощание он сказал:
«Если вы хоть словом прохопитеся об этом, господа, прольется ваша кровь или моя».
«Аминь, — ответил ему Гобсек, пряча пистолеты .- Чтобы пролить свою кровь, парень, надо иметь ее, а у тебя в жилах грязь вместо крови».
Когда дверь закрылась и оба экипажа отъехали, Гобсек вскочил на ноги и пустился в пляс, приговаривая:
«А бриллианты у меня! Бриллианты теперь мои! Великолепные бриллианты! Безупречные бриллианты! И как дешево достались! Ха-ха! Ага, Вербруст и Жигонне! Вы хотели обмануть старого Гобсека? Ну, так кто кого обманул? Ну, чье сверху? Как Разину они от удивления рты, когда между двумя партиями в домино я расскажу им о сегодняшней сделке!
Эта свирепая радость, это злобное торжество дикаря, завладевшего блестящими камешками, заставили меня вздрогнуть. Я оторопел, оцепенел.
«А, ты еще здесь, мой мальчик, — сказал он .- Мы сегодня пообедаем вдвоем. У тебя пообедаем — я ведь не веду хозяйства, а все эти рестораторы с их отварами и соусами, с их винами самого черта отравят «. Заметив наконец выражение моего лица, он опять стал холоден и невозмутим.
«Вам этого не понять, — сказал он, садясь возле камина, где стояла на жаровне жестяная кастрюлька с молоком .- Хотите позавтракать со мной? — предложил он .- Здесь, пожалуй, и на двух хватит».
«Спасибо, — ответил я, — У меня привычка завтракать не раньше двенадцати».
Перевод:
Граф де Ресто, мужчина Анастази, узнает, что фамильни бриллианты заложенные в Гобсека, и приходит к ростовщику. Дервиль разъясняет ситуацию: граф обесславит семью своими действиями — процессом о незаконности сделки с бриллиантами. Граф де Ресто готов выкупить бриллианты, предоставив достаточные гарантии.
Гобсек советует заключить с ним фиктивный контракт, по которому все имения графа после его смерти будут принадлежать Гобсеку. Это сохранит добро семьи от расточительства Анастази.
Со временем состояние здоровья графа де Ресто ухудшилось, он лежит при смерти. Анастази подозревает, что граф принял меры, чтобы она не смогла унаследовать имущество и все добро де Ресто. Анастази обращается к «Гражданского кодекса», хочет использовать сына Эрнеста, но напрасно. Наступает развязка драмы.
Цитата:
Однажды утром еще в начале декабря 1824 граф открыл глаза и посмотрел на своего сына Эрнеста. Парень сидел в ногах постели и с глубокой грустью смотрел на отца.
«Тебе больно, папа?» — Спросил он.
«Нет, — ответил граф с горькой улыбкой .- Все вот тут и вот здесь, у сердца».
Он показал себе на голову, а потом с таким отчаянием во взгляде прижал похудевшие, пальцы к упавших груди, Эрнест заплакал.
«Почему же Дервиль не приходит? — спросил граф у своего камердинера, которого считал преданным слугой, а тот был целиком на стороне графини .- Как же это, Моррис? — воскликнул умирающий и, приподнявшись, сел на постели , казалось, к нему вернулась вся ясность ума — За последние две недели я раз семь или восемь посылал тебя своим поверенным, а его все нет и нет! Вы что, смеетесь надо мной? Немедленно, сию минуту поезжай к нему и привези его сюда, если не выполнишь мой приказ, я встану с постели, я сам поеду … »
«Вы слышали, пани, что сказал граф? — сказал камердинер, исходя в гостиную: — Что же теперь делать?»
«А ты Изобразите, будто едешь в стряпчего, а потом вернешься и скажешь графу, что его поверенный выехал за сорок лье отсюда на важный процесс. Скажешь, что его ждут в конце недели».
А тем временем графиня думала: «Больные никогда не верят, что конец близко. Он будет ждать возвращения стряпчего». Накануне врач сказал ей, что граф вряд ли протянет сутки. Когда через два часа камердинер сообщил хозяину неутешительную весть, умирающий очень оживился.
«Боже, Боже! — несколько раз повторил он .- На тебя вся моя надежда!
Он долго смотрел на сына и наконец сказал ему слабым голосом:
«Эрнест, мальчик мой, ты еще совсем юный, но у тебя доброе сердце, и ты понимаешь, как праздник следует соблюдать обещания, данного умирающему отцу. Сможешь ли ты хранить тайну, спрятать ее в своей душе так глубоко , чтобы о ней не узнала даже твоя мать? Во всем доме теперь я верю одному тебе … Ты не изменишь моего доверия? » «Нет, папа».
«Так вот, сынок, я теперь передам тебе запечатанный пакет, адресованный господину Дервилю. Спрячь его, чтобы никто не догадался, что он у тебя, незаметно выйди из дома и опусти пакет в почтовый ящик на углу улицы» . «Хорошо, папа». «Могу я положиться на тебя?» «Да, папа». «Подойди, поцелуй меня … Теперь мне не так тяжело будет умереть, дорогой мой мальчик Через шесть или семь лет ты поймешь, которая важна эта тайна, и будешь вознагражден за свою сообразительность и преданность отцу, и ты тогда поймешь, как я тебя любил А теперь пойди на минутку и никого не упускай ко мне «.
Эрнест вышел в гостиную и увидел, что там стоит мать,
«Эрнест, — прошептала она, — подойди сюда .- Она села, крепко прижала юношу к своей груди и поцеловала его. — Эрнест, твой отец только что говорил с тобой?» «Говорил, мама». «Что же он тебе сказал?» «Я не могу рассказать тебе этого, мама».
«О, какой ты у меня славный мальчик, — воскликнула графиня, горячо целуя сына: — Как я рада, что ты умеешь быть сдержанным, никогда не забывай о двух правилах, главные для человека: не лгать и быть верен своему слову «.
«О, какая ты добрая, мама! Вот ты никогда в жизни не лгала, я уверен».
«Нет, дорогой Эрнест, иногда я лгала, я изменяла свое слово, но в обстоятельствах, сильнее всех законов. Послушай, Эрнест, ты уже большой и умный мальчик и ты, конечно, замечаешь, что твой отец отталкивает меня, пренебрегает моими заботами, и это очень несправедливо, ведь ты знаешь, как я его люблю «. «Знаю, мама». «Бедный мой сыночек, — продолжала графиня, заливаясь слезами, — это злые люди во всем виноваты, они оговорили меня перед твоим отцом, они хотят нас разлучить, потому что они завистливы и жадные, они хотят забрать у нас наше богатство и присвоить его. Если бы твой отец был здоров, размолвка между нами скоро бы миновала, он выслушал бы меня, он добрый, он любит меня, он понял бы свою ошибку, но его разум помутился от болезни, и предубеждения против меня превратились у него в навязчивую мысль, на безумие, и твой отец вдруг стал отдавать тебе преимущество перед другими детьми — разве это не доказательство, что с головой у него не все в порядке? Ты не замечал, чтобы к болезни он меньше любил Полину или Жоржа, чем тебя? У него теперь бывают странные прихоти. Любовь к тебе могла внушить ему мысль дать тебе странный приказ. Ты не захочешь разорить своих брата и сестру, мой ангел, не допустишь, чтобы твоя мать, как нищенка, вымаливали кусок хлеба? Скажи мне, что он тебе поручил … »
«А-а …» — Закричал граф, распахнутых дверь.
Он стоял на пороге почти голый, высохший, худой, как скелет. Его сдавленный крик потряс графиню, и она оцепенела от ужаса. Этот изможденный, бледный человек показался ей выходцем из могилы.
«Вы всю мою жизнь отравили горем, а теперь и умереть не даете спокойно, вы хотите погубить душу моего сына, сделать из него человека испорченную! — Кровавые он слабым, хриплым голосом.
Графиня бросилась к ногам умирающего, в эту минуту почти страшного — так исказило лицо графа последнее в его жизни волнения, она заливалась слезами.
«Помилуйте! Помилуйте! — Стонала она.
«А вы меня радовали — спросил он .- Я позволил вам промотать все ваше состояние, а теперь вы хотите растратить и мой, разорить моего сына!»
«Ну ладно, не жалейте меня, губите! Детей пожалейте! — умоляла она .- Прикажите, и я уйду в монастырь, там звикую свое вдовье жизнь Я подчинюсь вам, я все сделаю, что вы прикажете , чтобы искупить свою вину перед вами, но дети! Пусть хоть они будут счастливы! О дети, Дети! »
«У меня только один ребенок», — ответил граф, в отчаянии протянув костлявую руку к сыну.
«Простите, я так раскаиваюсь, так раскаиваюсь! ..» — Кричала графиня, обнимая влажные от смертного пота ноги мужчины.
Она похлиналася рыданиями, и с ее зсудомленого горла вырывались только разборчивы несвязные слова.
«Как вы смеете говорить о раскаянии после того, что только что сказали Эрнест? — сказал умирающий и оттолкнул графиню ногой, она упала на пол. — От вас веет холодом, — добавил он с какой жуткой безразличием в голосе .- Вы были плохим дочерью, плохой женой, вы будете плохой матерью … »
Несчастная женщина лишилась чувств. Умирающий добрался до постели, лег и через несколько часов потерял сознание. Пришли священники причастилы его. В полночь он скончался. Утренняя беседа с женой забрала его последние силы. Я приехал ночью вместе с Гобсеком. Благодаря беспорядка, царившего в доме, мы без труда прошли в небольшую гостиную, смежную со спальней покойного. Там мы увидели трех заплаканных детей; с ними два священника, оставшиеся провести ночь у покойника. Эрнест подошел ко мне и сказал, что мать захотела побыть одна в комнате графа.
«Не заходите туда! — сказал он, и меня привели в восторг его тон и жест, который сопровождал эти слова — Она молится!
Гобсек засмеялся присущим ему беззвучным смехом. А я был слишком взволнован глубиной чувств, которые отразились на юном лице Эрнеста, чтобы разделить иронию старого скряги. Когда парень увидел, что мы все же идем к двери, он подбежал к ним, прижался к щели и закричал: «Мама, к тебе пришли эти злые люди!»
Гобсек отбросил малого, словно перышко, и отворил дверь. Какое зрелище предстало перед нашими глазами! В комнате был настоящий разгром. Графиня стояла посреди разбросанных повсюду одежды покойника, бумаг, скомканной кучей тряпья и растерянно смотрела на нас блестящими глазами, растрепанная, с выражением отчаяния на лице. Страшно было видеть такой хаос у смертного ложа. Не успел граф испустить дух, как его жена повиламувала с письменного стола все ящики, разбила все ящики, порезала портфеле — ковер вокруг нее был усеян обрывками бумаги и обломками дерева, ее дерзкие руки обшарили все и вся. Видимо, сначала ее поиски были напрасными, и его взволнованная вне натолкнула меня на мысль, что в итоге ей удалось выявить таинственные документы. Я посмотрел на кровать, и чувство, которое развилось у меня благодаря моей практике, подсказало мне, что здесь произошло. Труп графа лежал ничком, почти вдавленный между кроватью и. стеной, пренебрежительно отброшен, как один из конвертов, которые валялись на полу, потому что и он теперь был лишь пустой, никому не нужной оболочкой. Окоченевшее тело с неестественно раскинутыми руками и ногами застыло в нелепой и жуткой позе. Очевидно, умирающий прятал встречную расписку под подушкой, словно стремился таким образом уберечь ее до последней своей минуты. Графиня разгадала намерении своего мужа, который, собственно, нетрудно было понять из последнего конвульсивного жеста руки, со скрюченной мертвых пальцев. Подушка лежала на полу, и на ней еще виднелся след женского башмачка. А под ногами графини я увидел разорванный пакет с гербовыми печатями графа. Я быстро поднял пакет и прочел надпись, свидетельствующий, что содержимое пакета принадлежало передать мне. Я посмотрел на графиню пристальным, проницательным и суровым взглядом — так следователь смотрит на допрашиваемого преступника.
Пламя в камине пожирало листе бумаги. Услышав, что мы пришли, графиня бросила их в огонь, ибо уже в первых строках документа прочитала имена своих младших детей и подумала, что уничтожает завещание, который лишал их наследства — тогда как, по моему настоятельному требованию, наследство им было там обеспечено. Встревоженное совести, невольный ужас перед совершенным преступлением затмили графини ум. Увидев, что ее пойман с поличным, она, возможно, уже представила себя на эшафоте и почувствовала, как ее клеймят раскаленным железом. Тяжело дыша и глядя на нас истошным взглядом, она ждала наших первых слов.
«Вы разорили своих детей, — сказал я, выхватив из камина клочок бумаги, который еще не успел сгореть .- Эти документы обеспечивали им наследство».
Рот у графини перекосился, казалось, ее вот-вот разобьет паралич.
«Хе-хе! — Проскрипел Гобсек, и этот его возглас напомнил мне скрежет медного конька, когда его передвигают по мраморной подставке.
После короткого молчания старик сказал мне преспокойно тоном.
«Не хотите ли вы внушить графине мысль, что я незаконный обладатель имущества, продал мне граф? От этой минуты его дом принадлежит мне».
Меня словно обухом по голове ударили — такой я был потрясен. Графиня перехватила удивленный взгляд, который я бросил на ростовщика.
«Сударь, сударь …» — Бормотала она, не находя других слов.
«У вас фидеикомис? — Спросил я Гобсека.
«Возможно».
«Вы хотите воспользоваться из преступления графини?
«А почему бы и нет?»
Я двинулся к выходу, а графиня опустилась на стул возле ложа покойника и залилась горькими слезами, Гобсек вышел за мной. Когда мы оказались на улице, я свернул в противоположную сторону, но он догнал меня, посмотрел на меня, как только он умел смотреть, взглядом, проникал в душу, и сердито выкрикнул своим тоненьким голоском:
«Ты что, судить меня собираешься?
С того дня мы виделись редко. Гобсек сдал дом графа внаем. Лето он проводил в его имениях, жил там большим барином, по-хозяйски строил фермы, чинил мельницы и дороги, сажал деревья. Однажды я встретился с ним на одной из аллей Тюильри.
«Графиня живет героической жизнью, — сказал я ему .- Она всецело посвятила себя детям, дала им прекрасное образование и воспитание, ее старший сын — очаровательный юноша.»
«Возможно».
«Неужели вы не чувствуете, что обязаны помочь Эрнест?»
«Помочь Эрнест? — воскликнул Гобсск — Нет, нет! Несчастье — лучший учитель В беде он узнает цену деньгам, цену людям — и мужчинам, и женщинам, пусть он. поплаваем по волнам парижского моря! А когда он станет хорошим лоцманом, мы его и капитаном сделаем «.
Я расстался с Гобсеком, не желая вдумываться в скрытый смысл его слов. Хотя мать внушила молодому графу де Ресто сразу ко мне и он не собирался обращаться ко мне за советом, на прошлой неделе я все же пошел к Гобсека — рассказать ему, что Эрнест влюблен в Камиллу, и поторопить его, чтобы он быстрее выполнил свои обязательства вязания, ведь молодой граф вот-вот должен достичь совершеннолетия. Старик лежал в постели, он был болен, и выздороветь ему уже не суждено. Мне он сказал, что даст ответ, когда встанет на ноги и сможет заняться делами. Очевидно, пока в нем теплилась хоть искра жизни, он не желал отдавать малейшей доли своих богатств — это единственное вероятное объяснение.
Но вот в прошлый понедельник Гобсек прислал за мной инвалида, и тот сказал, войдя в мой кабинет:
«Поехали скорее, господин Дервиль, хозяин последние результаты подводит. пожелтел, как лимон, хочет с вами поговорить. Смерть уже схватила его за горло — хрипит, вот-вот дух выпустит».
Войдя в комнату умирающего, я увидел, что он стоит на коленях у камина, в котором, однако, не горел огонь, а только лежала огромная куча пепла. Гобсек сполз с кровати и дорачкував к камину, но ползти обратно у него уже не было сил и не хватило голоса позвать на помощь.
«Мой старый друг, — сказал я, помог ему подняться и дойти до кровати, — вам холодно, почему вы не велели затопить камин?
«Мне не холодно, — ответил он .- Не надо топить камин, не надо! Я ухожу отсюда, голубчик, — продолжал он, и бросив на меня уже потухший, холодный взгляд: — Куда иду — не знаю, но уже не вернусь. У меня карфология началась, — добавил он, употребив медицинский термин, эту свидетельствовало о полной ясность сознания .- Мне показалось, будто на полу катятся золотые монеты, и я поднялся собрать их Кому же достанется мое добро? Я не хочу отдавать его государству, я составил завещание. Найди его, Гроция В Прекрасной Голландки осталась дочь. Однажды вечером я видел ее, не помню у кого, на улице Вивьен, она имеет прозвище Змейка — кажется, так. хорошенькая, как Купидон. Отыщи ее, Гроция Я тебя назначил исполнителем своего духовного завещания. Бери здесь все, что хочешь, ешь … Есть у меня паштеты из гусиной печени, мешки с кофе, с сахаром. Есть золотые ложки. Возьми для своей жены сервиз работы Одио А кому же бриллианты? Ты нюхаешь табак, голубчик? У меня много табака различных сортов. Продай его в Гамбург, там в полтора раза дороже дадут. Все у меня есть, и со всем надо расстаться … Ну, папочка Гобсек, крепись , будь собой … »
Он выпрямился и почти сел на кровати, его лицо, как бронзовый, четко отличилось на фоне подушки. Он протянул перед собой высохшие руки и вцепился костлявыми пальцами в одеяло, более хотел за нее удержаться, посмотрел на камин, такой же холодный, как его металлический взгляд, и умер в полном сознании, явив придвернице, инвалиду и мне образ одного из настороженных старых римлян, которых Летьер изобразил позади консулов на своей картине «Смерть детей Брута».
«Во-молодецки окочурился, старый Отжимкин! — Сказал инвалид своим солдатским жаргоном.
А в моих ушах до сих пор звучал фантастический перечень богатств покойника, и, увидев, куда направлен его застывший взгляд, я невольно взглянул на кучу пепла.
Она показалась мне слишком большой. Взяв каминные щипцы, я воткнул их в пепел, и они наткнулись на нечто твердое — там лежало золото и серебро, вероятно, его доходы за время болезни. У него уже не было сил спрятать их лучше, а подозрительность не позволила отослать все это в банк.
«Бегите к мировому судье, — сказал я инвалиду .- Надо тут немедленно все опечатать!
Вспомнив последние слова Гобсека и то, что сказала мне привратница, я взял ключи от комнат обоих этажей и пошел осмотреть их. Уже в первой, которую я открыл, я нашел объяснение его разговорам, показавшиеся мне бессмысленными, и увидел, до чего может дойти скупость, когда она превращается в слепой, лишенный всякой логики инстинкт, скупость, проявления которой мы так часто наблюдаем в провинциальных скряг . В комнате, смежной со спальней покойного, я обнаружил и протухшие паштеты, и кучи всякого пищи, а также устрицы и рыбу, покрытую густой плесенью. Я чуть не задохнулся от смрада, в котором слилось множество отвратительных запахов. Я видел там шкатулки с драгоценностями, украшенные гербами или вензелями, белоснежные скатерти, оружие — дорогу, но без клейма. Развернув книгу, которую, казалось, недавно брали с полки, я нашел в ней несколько тисячофранкових билетов. Тогда я решил внимательно осмотреть каждую вещь, вплоть до мельчайших, осмотреться пол, потолки, карнизы и стены, чтобы найти золото, которое так горячо любил этот голландец, достойный кисти самого Рембрандта.
Вспомнив, какие странные сведения он сообщил мне о своей единственной наследнице, я понял, что мне придется обыскать все гнезда в Париже и отдать огромное богатство в руки какой непутевой женщины. Но главное, знайте, что на основании вполне неоспоримых документов граф Эрнест де Ресто ближайшие дни вступит во владение состоянием, которое позволит ему жениться на мадемуазель Камиллой и, кроме того, выделить немалые суммы денег матери и брату, а сестре — дать приданое.
— Хорошо, хорошо, дорогой Дервилю, мы подумаем, — ответила госпожа де Гранлье. — Графу Эрнест надо быть очень богатым, чтобы наша семья захотела породниться с его матерью. Не забывайте, что мой сын рано или поздно станет герцогом де Гранлье и объединит состояние двух ответвлений нашего рода. Я хочу, чтобы он имел зятя себе под стать.
— А вы знаете, какой герб в Ресто? — Отозвался граф де Борн. — Черлен поле, рассеченное серебряной полосой с четырьмя черными крестами на золотом фоне. Очень древний герб.
— Действительно, — подтвердила виконтесса. — К тому же, Камилла может и не встречаться со своей свекровью, которая возбудила девиз на этом гербе: Res tuta2.
— Госпожа де Босеан принимала у себя графиню де Ресто, — заметил старый дядя.
— О, только на раутах! — Возразила виконтесса.
[1] Мироед.
[2] Надежность (лат.).
Перевод В. Шовкуна
Комментарий
Промышленная революция, начавшаяся в конце XVIII века, набирала обороты. Франция заняла первое место в мире по производству шелковых тканей, интенсивно развивалась легкая промышленность. Париж стал центром и законодателем мод. На глазах изумленных французов набирал силу грандиозный процесс перераспределения богатств. Появились новые хозяева, завладевшие миром: банкиры, коммерсанты, предприниматели. Во время упадка морали наивысшей целью стала погоня за деньгами и наслаждением. Система общечеловеческих ценностей разрушалась, складывалось впечатление, что миром управляет лишь эгоистический закон «каждый за себя».
Грандиозная энциклопедия жизни Франции I пол. XIX века, воссоздалась в «Человеческой комедии» О. де Бальзака, и стала попыткой постичь все процессы, происходившие в обществе.
Как исследователь человеческой натуры, Бальзак подробно изучает механизмы, которые управляют людьми.
«Предисловие» к «Человеческой комедии» выдвигает основные положения, согласно которым развивается идея создания романов, повестей, рассказов, вошедших в эпопею.
«Творец пользовался одним и тем же образцом для всех живых существ, — отмечает Бальзак — Живое существо — основа, которая получает свою внешнюю форму, или, точнее, характерные признаки собственной формы, в той среде, в котором ей суждено развиваться «.
Воплощая идею единства в разнообразии Природы в своих произведениях, Бальзак руководствовался положениями теории известного ученого-естествоиспытателя Жоффруа де Сент-Илера
Все романы, повести, рассказы Бальзак делит на 3 большие группы: «Этюды о нравах», «Философские этюды» и «Аналитические этюды».
В «Человеческой комедии» много сквозных героев и взаимосвязанных сюжетов, перетекающих из одного произведения в другое.
«Этюды о нравах» — весомая часть эпопеи, которая является настоящей энциклопедией французского общества. Широкая панорама наблюдений за социальным поведением, бытом, соответствием ценностей героев общечеловеческих ценностям образуют целый пантеон образов, ставших «вечными». Шесть подразделений, на которые распадаются «Этюды о нравах» («Сцены частной жизни», «Сцены провинциальной жизни», «Сцены парижской жизни», «Сцены военной жизни», «Сцены политической жизни», «Сцены деревенской жизни»), имеют своего героя, олицетворяющего определяющую черту характера, недостаток, который стал существом человека.
«Этюды о нравах» — это своеобразный фундамент для философских обобщений, писатель вводит в «Философских этюдах», что и раскрывают сущность социального механизма общества.
Завершенность архитектонике великого произведения оказывают «Аналитические этюды», в которых воспроизведена жизнь человека в сочетании частного и общего.
Исследователь по характеру, Бальзак уделяет важную роль описания вещей, подробностей быта, деталей, помогающих раскрыть внутренний мир героев.
Лицо, одежда, манеры — все является предметом тщательной исследовательской работы писателя.
В образе ростовщика Гобсека из одноименной повести Бальзака мы прослеживаем влияние как романтической, так и реалистической манере повествования. Одиночество, загадочность богача, контрастность изображения («скряга и философ, создание низменное и создание благородное») предоставляет произведению романтических черт, а детальное описание механизма займа денег, указание точного количества процентов за конкретную финансовую операцию ростовщика выдают в писателю творца-реалиста.
Для большей реалистичности произведения автор прибегает к приему доверчивого перевода в форме обрамления: Дервиль, герой-рассказчик, объективно воспроизводит события, выражает собственное отношение к героям и ситуаций, тем самым усиливая восприятие вероятности повествования.
Вечным является образ ростовщика Гобсека, который стал заложником собственной жадности.
Гобсек подобен паука оплетает общество паутиной зависимости. Кто они, жертвы Гобсека? Внешне красивая, но бездушная графиня де Ресто, которая забывает о муже и ребенке ради подлого и беспринципного красавца, а потом пытается каяться, через некоторое время переступает через все нравственности, чтобы вырвать долю денег для младших детей. Де Трай — край циничная лицо, которое, кроме собственных удовольствий, которые оплачиваются чужими деньгами, ни о чем не беспокоится … Светское общество презирает тех, кто оказался в сетях неугомонных желаний и ненасытным ростовщиков, — но это же общество с его установкой на роскошь является почвой для всех пороков.